Захар Прилепин: Высоцкий как наш современник - «Общество»

Не так давно на телевидении мне довелось поговорить о Высоцком. О том, как сложилась бы его судьба, если б он — это невозможно по многим причинам, но гипотетически, — дожил до наших дней.

Наверное, хорошо, что Владимир Семёнович не увидел всего этого, сказал я.

Парадокс, который сейчас возмутит многих: но именно Высоцкий и есть символ советской эпохи, один из главнейших, наряду с Гагариным, Жуковым и книгой «Как закалялась сталь». Советской, а не антисоветской.

И все его сотни песен о героических советских людях, и его ответ на вопрос, кого он считает центральной исторической фигурой (Ленин) и его ответ на вопрос о любимой песне («Вставай, страна огромная…») — тому порукой.

В 1937-м и 38-м появилась на свет целая плеяда литераторов, зачатых в год сталинского запрета абортов — эти люди осчастливили русскую культуру: но сколько не думаю о них, они никак у меня не объединяются в одно поколение.

Это же всё плюс-минус ровесники: Владимир Высоцкий, сценарист Геннадий Шпаликов, писатель Венедикт Ерофеев — тот самый Венечка, а ещё прекрасный поэт Евгений Маркин — их всех давно нет с нами. Но недавно ушедшие Белла Ахмадулина и Владимир Маканин — тех же лет рождения. И живущие с нами, дай им Бог здоровья, Александр Проханов, Андрей Битов, Юнна Мориц и Александр Дольский — того же призыва.

Когда перечисляешь все эти имена — кажется, что расстояния между ними огромные. На самом деле, иные из них могли мимо друг друга проходить ещё в пацанском возрасте на московских улочках.

Бежит себе малолетка Высоцкий — а мимо пробегает малолетка Проханов: сверстники. Может быть, даже в футбол играли в московском дворе. Сталин ещё был живой. Невозможно себе вообразить.

Высоцкий умер очень давно, в позапрошлой жизни.

Он умер до айфонов, до войны на Донбассе, до программы «Дом-2», до первой чеченской и до второй чеченской, до расстрела Дома Советов, до распада СССР, до слова «перестройка».

Алла Пугачёва, которая живёт уже триста лет, ещё не записала своих первых звёздных пластинок — а он уже умер. В год смерти Высоцкого Борис Гребенщиков только-только выпустил свой первый полноценный альбом — а Гребенщиков уже лет пятьсот поёт.

Представляете, как давно умер Высоцкий? Даже второй «Терминатор» ещё не вышел тогда. Сергей Безруков ещё ни одной роли не сыграл. Доисторическое время.

Представляете, если б он дожил до «перестройки»? Когда все его друзья, за исключением разве что Николая Губенко и ещё двух-трёх — на все голоса закричали о том, как это правильно, что развалилась эта рабская страна — советская, российская, холопья империя — туда ей и дорога.

Нашёл бы он в себе силы сказать: «Нет, ребята, всё не так!»

Или сидел бы, в день расстрела советов между Лией Ахеджаковой — и кем там? — Собчаком? Кохом? Бурбулисом? — и говорил бы: «Да, надо раздавить гадину!»

И Борис Абрамович Березовский вручал бы потом Владимиру Семёновичу государственные награды и первое собрание сочинений в золотом тиснении.

И Борис Николаевич Ельцин обнимал бы Высоцкого за плечо беспалой рукою и рассказывал бы на ухо, улыбаясь своей удивительной, во всё лицо, улыбкой, как они, партийцы, уже знавшие как всё будет, слушали его «Охоту на волков» в бане, и пили за свободу, понимаешь? «За нашу, Володя, с тобой свободу!»

Так было бы? — вот таким резонным вопросом задавался я.

И сделал вывод: хорошо, что не дожил. Не дожил — и выжил в итоге.

А если б он ещё и до наших дней дотянул? Года до 14-го, в котором сами знаете, что началось.

Нет, с одной стороны, другу Высоцкого — Михаилу Шемякину — всё понятно и про крымнаш и про всё остальное. Всё отлично у Шемякина уложено в голове.

С другой стороны, зашёл я как-то в ЦДЛ, в 2014 году, а там сидят Игорь Кохановский и литератор Дмитрий Быков: кажется, это был последний раз, когда мы поздоровались с ними.

Кохановский помните кто такой? «Мой друг уехал в Магадан, снимите шляпу, снимите шляпу». Легендарный друг Высоцкого, с самой юности, ближе не бывает.

И то ли Быков спросил у Кохановского, то ли сам он не сдержался и стал уверенно цедить, что за воровство Крыма Высоцкий проклял бы всех, кто тут радуется этому. Так и сказал. И Быков кивал довольно.

Высоцкий, помню, в фильме 1967 года «Война под крышами» играл полицая на свадьбе. А спустя 50 лет вдруг стал бы за потомков полицаев болеть и волноваться — вот история, да?

Я улыбнулся и встал из-за столика: да ну вас, — подумал.

Оглянулся ещё раз и вдруг вообразил себе, что сидит Владимир Семёнович меж этими вот двумя, и чуть не перекрестился. Потому что креститься надо, когда что-то несусветное кажется.

Нет, можно представить Высоцкого, снявшего шапку у монумента репрессированных. Но если представляю, как он поёт «Протопи-ка мне баньку по чёрному», а в толпе стоят и подпевают — кто там? — все вот эти лица, которых даже перечислять нет сил, — и что-то ломается внутри: нет, не может такого быть.

Но с Окуджавой случилось же! Это же теперь умещается в голове — что человек, написавший «Десятый наш десантный батальон», говорил, что Басаеву нужно памятник поставить! Но он так говорил. Он говорил, что наблюдал пожар в Доме Советов, как самый интересный сериал.

Можно вообразить себе Высоцкого, рассуждающего о том, сколько людей загубили в штрафбатах, — но вообразить себе его, говорящего, что лучше б немцы нас завоевали бы — мы баварское пиво пили бы тогда — нельзя: что-то опять ломается внутри, в голове. Что б он — и такое сказал? Что б он, вослед за Людмилой Улицкой повторил: «Французы в отличие от наших сберегли своих», — разве это возможно? Он сына фронтовика, который, как в песне он пел, зажигалки на крышах тушил?

Но ведь Окуджава — он сам воевал! Он-то смог!

И что со всем этим знанием делать?

У нас другой пример есть — ещё одна легенда — Александр Городницкий — который сначала написал пророческую песню про Севастополь, который вернётся домой — а потом вдруг выступил на очередных выборах за партию «Яблоко», которая собирается вернуть Севастополь обратно. Как у него всё это совмещается в голове, у Городницкого, кто-нибудь знает?

Как Высоцкий повёл бы себя, когда с одной стороны — едва ли не все, понимаете, едва ли не все его друзья — а с другой стороны — единицы, — ну, да, Губенко, ну, быть может, ещё Иосиф Давыдович Кобзон, который на прежних святынях ритуальных танцев не танцевал, и всё тот же Проханов, с которым, может быть, Владимир Семёнович играл в футбол. Но скорей всего, не играли они ни в какой футбол.

Что сделал бы Высоцкий? Нет ответа.

Высоцкий умер и все противоречия разрешил. Советские врачи, выводя его из бесконечного запоя, подсадили всенародного Володю на наркотики, наркотики Володю убили, и теперь у нас сомнений нет. А догадки наши ничего не стоят. Что мои, что Кохановского.

Но даже эти мои, вполне резонные вопросы, вызвали невероятный шум и негодование в рядах поклонников Владимира Семёновича. Да как я посмел, как я мог. Володя наверняка был бы за наших, иначе и не могло быть.

Слушайте, я только рад был бы такому ходу событий.

Но ведь Владимир Семёнович всё-таки считал ввод в Будапешт и в Прагу — позором советской системы: а там имели место куда более сложные процессы, ибо Будапешт и Прага, чтоб из дня сегодняшнего было понятно, переживали примерно те же процессы, что и Киев четыре года назад.

А ввод войск в Афганистан? Рассказывают, что Высоцкий буквально рыдал от негодования: вот русские пришли и убивают афганцев.

То есть, прямо говоря, Владимир Семёнович являлся носителем сознания, в целом характерного для «шестидесятников»: с их удивительной верой в том, что просвещённый европейский и англо-саксонский мир желает только добра и никуда войск не вводит, а зло повсюду сеем мы, советские.

Собственно, наша прогрессивная интеллигенция или люди, выдающие себя за интеллигенцию, до сих пор в этом уверены.

Двадцать пять лет понадобилось населению России в целом, чтоб осознать, наконец, масштаб провокаций и, давайте без экивоков, преступлений, свершённых прогрессивным миром в целях передела мира и наживы — снос суверенных режимов, поддержка откровенно преступных их «сукиных детей» на самых разных континентах, ввод войск, куда только вздумается и прочее тому подобное.

В 1987 и даже в 1993 году население России и тем более наша интеллигенция, буквально влюблённая в Запад, как образец мироустройства, любые разговоры на эту тему считала признаком пещерного сознания.

Упрямо твердивших противоположные вещи Эдуарда Лимонова или Александра Проханова, Сергея Кара-Мурзу или покойного философа Александра Зиновьева или историка и филолога Вадима Кожинова старались в приличные места не допускать.

Высоцкому, как минимум, пришлось бы очень и очень сложно в те годы.

Разрыв со своей средой — вещь сложная, мучительная, зачастую просто невозможная.

Простые ведь вещи говорю? Так откуда такое неистовое желание защитить «нашего Володю»?

Володя — общий. Давайте будем честны с Володей. Он фарисейство и лукавство не выносил.

А вот отыграться за то, что его не публиковали — на каком-то этапе ему могло бы захотеться.

Помните, как нам гоняли бесконечную историю, про то, как советские чиновники Высоцкого запрещали и загубили, наконец, святого человека?

Высоцкий, между прочим, с 1964 по 1980-й был одним из ведущих актёров Театра на Таганке в Москве — театр этот был одной из визитных карточек страны Советов, попасть туда было невозможно — ни зрителям, ни артистам, желавшим стать такими же небожителями — как эти вот, играющие там.

Высоцкий в тридцати фильмах сыграл — несколько из них до экрана не дошли, — но ведь был танкист Володя в фильме 1966 года «Я родом из детства», была «Вертикаль» 1967 года, где он спел пять своих песен, в 1968 году вышли сразу «Служили два товарища» и «Хозяин тайги», а потом ещё были «Опасные гастроли» 1969 года, «Четвёртый» 1972 года, «Плохой хороший человек» 1973 года, «Бегство мистера Мак-Кинли» 1975 года — и везде заметные роли, и главная роль в фильме 1976 года «Сказ про то, как царь Пётр арапа женил», и «Маленькие трагедии», конечно, и «Место встречи изменить нельзя».

Да на него, запрещённого, вся страна смотрела 25 лет подряд. Он полторы тысячи концертов дал — и за огромное их количество его посадить могли — потому что там невесть что творилось с бухгалтерией. Но не сажали же, глаза прикрывали на всё это.

А посадили бы? Чего вы кричали бы тогда? «Вор должен сидеть в тюрьме» — как многие из нас радостно кричат чуть что, или, напротив, стали бы утверждать, что Советская власть невинного Володю загубила?

А на гастроли как он ездил — советский запрещённый артист, с которого КГБ якобы глаз не спускало: во Францию, в Польшу, в Германию, в Венгрию, в Болгарию, в США, в Мексику, в Канаду и даже на Таити. И на телевидении выступал там, и концерты давал огромные.

Вот как его держали и не пускали, сил не было никаких всё это терпеть.

Похоже всё это на запрет?

Вообразите себе нынешнего артиста — который дал полторы тысячи концертов, из них половину на стадионах, а налоги платит через раз, а то и через два, ездит на самой дорогой машине в Москве, снимается каждые два года в шедевральном фильме, который смотрит по десять миллионов человек, а то и по пятьдесят миллионов, играет в театре, известней которого нет — и говорит: загнобили меня, загнобили, власть кровавая, тираническая вздохнуть мне не даёт!

Да нынешние артисты, 99 из ста, душу бы продали за то, чтоб Высоцким пожить хоть недельку. Запрещённым, затравленным, загнанным.

Не утверждали его на какие-то роли? Да любого артиста, самого распрекрасного, один раз утверждают, а два раза нет, — Высоцкий что, был Аль Пачино и Роберт де Ниро в одном лице? Он был хороший, крепкий артист. Мог подойти режиссёру, мог не подойти.

В «Ну, погоди» Высоцкого не утвердили роль волка озвучивать, а Папанова утвердили. И что, Папанов — хуже волк, чем Высоцкий?

Высоцкого пробовали на роль Остапа Бендера — вы действительно думаете, что из него получился бы лучший Бендер, чем из Юрского или Андрея Миронова?

Остаётся одно — стихи его не печатали, да.

Знаете, придётся ещё одну вещь сказать.

Высоцкий огромная личность. Высоцкий — миф. Истинный, почти невозможный, огромный. Такая как у него слава — только у «Битлз» была в его время на всю планету.

Высоцкий в нашем доме звучал, сколько я себя помню, и едва начали выходить книги и о нём, и его сборники — они тоже неизбежно приобретались. Хотя, воспитанный на классической поэзии, я довольно быстро для себя решил, что великие песни — вовсе не означают, что сочинены они на великие стихи. Как и в случае «Битлз», кстати.

И отцу моему, и матери эта нехитрая истина тоже быстро открылась, что вовсе не убавило нашей любви к Высоцкому, но я точно ни разу не помню, чтобы кто-нибудь перечитывал Владимира Семёныча ради того, чтоб перечесть. И тем более не было случаев, чтоб мы всерьёз говорили про его поэзию или про прозу — он ведь ещё и прозу писал.

Высоцкий, как личность, как цельность много круче самого себя, поделённого на разные составляющие — я до сих пор зачарован его образом, его силой, и он по-прежнему меня удивляет, этот тип — но вот когда начинается через запятую перечисление «Пушкин, Есенин, Мандельштам, Высоцкий…» или «Достоевский, Максим Горький, Шаламов, Высоцкий…» — сразу хочется как-то людей угомонить.

Не надо, слышите. Высоцкому хватает любви и славы и без ваших перечислений. Всякому своё место — а его место и без Пушкина с Есениным — не стыдное.

Помнится, когда на заре «перестройки» вышла известная вполне себе критическая статья Станислава Куняева о Высоцком — Куняева едва не разорвали на части. Конечно, это всё от зависти, решил сразу мильён читателей. Или десять миллионов сразу.

А Куняев был, в сущности, прав.

Высоцкий, что называется, открыл ящик Пандоры, когда начал смешить своего слушателя — чтоб нравиться этому слушателю, его среднему вкусу, — не повышая планку для слушателя, а понижая.

Куняев приводил в пример эту известную песню Высоцкого: про Лукоморье, которого и след простыл. Найдите, послушайте.

И Куняев очень спокойно объясняет: так нельзя делать. Это классические стихи Пушкина, которое воспитали целые поколения русских людей. Это — святое. И если мы сегодня начинаем высмеивать это, завтра приходят смехачи всех остальных мастей, которым смешно вообще всё: русский солдат, русская женщина, русские святыни, Россия как таковая.

И они пришли ведь.

Очень часто повторяют, что Высоцкий — это Есенин второй половины века.

Нет, ребята, Высоцкий это не Есенин. Есенин был великий новатор стиха, поэтический гений. И, главное, Есенин никогда не пытался понравиться своему читателю — он с самого начала работал для высочайшего суда поэзии, где и словом оступиться было нельзя.

Представить себе Есенина, сочиняющего сатирические куплеты про пушкинское Лукоморье — невозможно.

Мне говорят: да одни только военные песни — явное доказательство того, что Высоцкий — великий поэт.

Советские военные песни — это отдельная, требующая серьёзного разговора история. И «Тёмная ночь», и «Эх, дороги…», и всё та же «Вставай, страна огромная» — песни великие. Но никто ведь не будет всерьёз говорить, что написавшие стихи к этим песням Владимир Агатов, Лев Ошанин и Лебедев-Кумач — великие поэты?

Задумайтесь об этом. Поищите сами ответы — почему.

Самый лучший Высоцкий — это Высоцкий последних лет, когда ему уже не хотелось нравиться кому-либо, когда сочинил он «Райские яблоки» и «Кони привередливые». Когда он не с легковерным слушателем стал разговаривать, а с ангелами и с апостолами.

Это — классика.

Давайте любить Высоцкого тем, какой он есть. Не возвеличивать его там, где места ему нет, и не отрицать того, что любимей его у русских людей долгое время не было никого.

Впрочем, у этой славы есть, увы, оборотная сторона. Пройдёт десятилетие, другое, третье и значение Высоцкого приравняется в глазах новых поколений к значению предыдущих всенародных любимцев — скажем, Леонида Утёсова или Александра Вертинского, или Шаляпина. И не важно, что Вертинский сам писал себе песни, а Шаляпин пел чужие. Мог бы и свои петь. И слава у него была не меньше, чем у Высоцкого. Но много ли эти исполнители значат для современного молодого человека? Нет, не много.

И у Высоцкого будет та же самая ниша — для специалистов. Потому что Высоцкого можно только слушать. Читать его, в сущности, куда меньше смысла. Слух человека стремительно перестраивается — и расстроенная гитара Владимира Семёновича уже не будет иметь и миллионной доли желающих её послушать.

А Есенин, Блок или Пушкин останутся на том же месте, что и были. Потому что они от саунда не зависят. Они все — в слове. Их слово — самоценно.

Погоня за прижизненной славой и, главное, игра на понижение ради того, чтоб нравиться большему количеству людей, оборачивается тем, что большая часть этой славы уходит вместе с твоими современниками.

Да, лучшее из написанного Высоцким — десяток, два десятка текстов, — останутся как факт русской литературы. Но через полвека значение Высоцкого и значение Станислава Куняева, при всём том, что первого слушали десятки миллионов, а второго читали даже не десятки тысяч, а считанные тысячи — сравняется. Это будут вполне себе равноценные — на взгляд историка — фигуры. С литературоведческой точки зрения Куняев в известном смысле даже любопытнее, а во многом, как мыслитель — прозорливее и глубже.

Не почтите всё мной сказанное за кощунство, я не хочу никого обидеть. Я, как и вы, Высоцкого люблю.

Просто так будет, и это неизбежно.

Однако как символ эпохи Советской — Владимир Семёнович Высоцкий останется до тех пор, пока мы помним это время и все его победы и трагедии.