Общая молитва - «Культура»

Мы растворяемся в этом мире И этот мир становится нами Анна Долгарева Принято считать, что лирическая поэзия в высших своих проявлениях — история абсолютно индивидуалистическая, поскольку источником ее служит трагическое мироощущение отдельной личности перед Богом, судьбой, реальностью, силами природы; эта несопоставимость масштабов и одновременно дерзновенность вызова малого — огромному, живого и изменчивого — вечному или кажущемуся таковым, и создает тот зазор, прореху, куда разницей давления и температур затягивает метафизический поток вещества поэзии. Проводником его, таким образом, может служить только человек особенного склада, темперамента, проклятого дара. Отсюда возникает вопрос: если поэзия — дело настолько частное, своего рода результат личной унии с Создателем, то может ли в принципе существовать такой феномен, как «гражданская лирика», то есть лирика, напряженная не личной экзистенциальной драмой, но переменами, переломами, трансформациями, которые переживает уже человеческая общность, вплоть до самых впечатляющих ее величин? Вот передо мною лежит книга, которая дает удивительный в своей силе и ясности ответ на этот вопрос. Сборник «Я — израненная земля», составленный писателем Захаром Прилепиным, человеком не чуждым поэзии, чувствующим и понимающим ее, но вряд ли лично состоящим в той самой магической унии… Под обложкой — стихи состоявшихся мастеров и прославленных поэтов, но и не только. Также здесь строки людей новых не только в поэзии, но и в литературе, или же, что чаще, тех, кого именно ситуация трагического напряжения, переживания общего подъема и общей боли переплавила из литераторов в поэты, как пропущенный через натянутую проволоку ток — на время или навсегда, Бог весть. Самый показательный пример — наверное, недаром он открывает книгу сразу после небольшого предисловия Прилепина — поэт и военкор Анна Долгарева. Обычная девушка своего поколения — учеба, любовь, неформальные тусовки, путешествия автостопом, поиски себя. Личное переживание (без этого все же никак) кидает ее на воюющий Донбасс и подключает к своего рода общему эгрегору, как сказали бы мистики. И параллельно с военными репортажами приходят стихи совершенно неожиданные — ломанные, неправильные, к каждому можно придраться с технической точки зрения, но гудящие тем самым неподдельным, наэлектризованным веществом поэзии. Или Григорий Егоркин, в миру — Геннадий Григорьев, уральский журналист, драматург и поэт, зрелый уже мужчина, после десятилетий творческих поисков выдающий цикл, не уступающий военным стихам Твардовского. Череда его героев, простых солдат, выдернутых на передний край из своих незамысловатых мирных жизней, свидетельствует об этой войне не только перед читателем, но и перед чем-то высшим — Лешка Шахтер, подрывник Тим, Тема Моцарт, Док и даже украинский пленный. Жестокая окопная лирика Егоркина удивительным образом оказывается проникнута высшим гуманизмом — как еще назвать случай воевавшего, терявшего в боях товарищей человека, который пишет пронзительное «Сонечко» («Солнышко» — укр.) на смерть бойца даже не ВСУ, а добробата. Еще из открытий — харьковский поэт Андрей Дмитриев, настоящий мастер, стихи которого разных лет — и задолго довоенные, и 14−15-го годов составляют цельную и даже пугающе пророческую картину. Харьковчанин Герман Титов с его стихотворной кинохроникой событий, строки — как врезающиеся в память кадры: «бронетехники вход предрассветный», «ополченье берез и сирени», «и все голодней и жирней чернозем», «расстерзанные мосты над тощей мутной рекой». Ирина Евса — тоже из Харькова, признанный поэт, у которой мастерство и высота темы сплавляются в материал такой чистой пробы, что при чтении фоном начинает брезжить определение «гениальность». Москвичи, петербуржцы, дончане. Стихи-песни (Скобцов), стихи-обличения, стихи-памфлеты (Николаева, Караулов, Пурин, Минаков), стихи-плачи (Кекова, Ревякина, Яковлев), стихи-свидетельства (военкор Пегов, погибший ополченец Грач), стихи-медитации (Кублановский). Возможно, с литературной колокольни можно было бы придраться к техническим несовершенствам у Ани Долгаревой, мелодраматичным девическим поворотам, некоторой шаблонности и затянутости «Шахтерской дочери» Анны Ревякиной, даже низкотемпературности — на общем фоне — корифея Кублановского. Да мало ли. Важнее другое — стихи сборника встают если не как солдаты в строй (по определению Прилепина), то как голоса — на общую молитву. Вот и ответ на заданный во первых строках этого письма вопрос: может ли она быть, гражданская, (обще)народная лирика, и как появляется в ней то самое вещество поэзии. Видимо, в ситуациях подобного трагического напряжения, когда экзистенциальный вызов адресован не конкретной личности, но целой человеческой общности, лирический гений обращается к каким-то корневым формам народной солидарности — отсюда и возникает этот разноголосый хор, черпающий силу и правду из совокупного не источника даже — а скрытого океана, что окружает нас, проницает, и связывает, как ни крути, в единое целое. Мы растворяемся в этом мире, и этот мир становится нами.