Донецк: три года на войне - «Общество»

В начале апреля на донецком полигоне «Торез» прошел смотр резервистов, ознаменовавший очередную дату: за три года до этого над Донецкой ОГА (областная государственная администрация) вместо одного украинского взвилось два флага — Донецкой Республики и России. Одновременно с этими событиями началась война, официально именуемая «противостояние на Юго-Востоке Украины». Как ни называй происходящее, эта война длится уже три года. Ее участники и/или заложники — более шести миллионов жителей территорий подконтрольных ЛДНР и ВСУ, а также военные и добровольцы с обеих сторон. На этой войне сражаются и гибнут люди, культурно практически не отличимые от жителей Владимира, Костромы, Новгорода или Новосибирска. Как это выглядит хотя бы со стороны ЛДНР — попробую рассказать.

Донбасс ранней весной выглядит как картина на евангельский сюжет в исполнении мастеров готического Возрождения — буро-желтая всхолмленная степь с пятнами прозрачных дубрав и низких кудрявых сосен, прерывающаяся гигантскими правильных и неправильных форм терриконами и заржавевшими вышками шахтных конструкций. Вдоль трассы — шахтерские и рабочие городки: советской постройки центр со школами, магазинами, обязательным ДК, и собственно плоть города — малоэтажная индивидуальная застройка без примет села.

Донецк, да и та часть его агломерации что я увидела, удивительным образом сочетает в себе советское, европейское и даже американское начала обустройства. Наряду с хрущевками и памятниками единству партии и народа, не сохранившимися даже в континентальной России, здесь торжествует порядок частного городского (пригородного) домика, пресловутого белого штакетника. Может, отсюда и упорство в борьбе за свою землю — потому что это не только степи и шахты, но и личное пространство от крыльца до калитки.
Центр же города, его сердце, при всей глобализованности и даже в хорошем смысле европейскости обладает выраженным региональным характером; первая и самая отчетливая его примета — этот город очень дисциплинирован и чтит свое трудовое и воинское советское прошлое: столько памятных досок рабочим-передовикам, инженерам, ученым, солдатам и офицерам, причем не только героям ВОВ, но и, например, воинам-афганцам я не встречала ни в одном российском городе. Даже в нынешнее трудное время Донецк очень подтянут — за минуты до комендантского часа по пустынной центральной улице идет пылеуборочная машина, помигивая оранжевыми фарами. По набережной реки Кальмиус парочка движется при свете фонарей, подгулявшая молодёжная компания торопится по домам, и одновременно далеко за рекой начинаются прилеты; они слышны как сквозь вату и поначалу очень трудно все это совместить в голове — освещённую набережную, весёлых людей и артиллерийские залпы.

Непросто совместить также еще ряд вещей: уютный, одновременно величественный и очень чистый центр города с работающими хипстерскими кафе — и полный блэкаут банковской системы (карты Республиканского банка ДНР пока не в счет). Вытащить кэш с российской или украинской карты возможно только полулегальным образом и с некоторой комиссией; и это при том, что на главной площади города красуется здание Сбербанка. Два местных мобильных оператора — «Водафон» (украинский МТС) и республиканский «Феникс» настолько не дружат друг с другом, что звонок с «Водафона» на «Феникс» и наоборот попросту не проходит. Продукты питания и лекарства продаются по ценам, сравнимым с петербургскими и московскими, а средняя зарплата составляет от пяти до семи тысяч рублей, и это при зашкаливающей безработице. Правда, в Донецке усилиями нынешней администрации дешевая коммуналка и сверхдешевый общественный транспорт — проезд, например, на троллейбусе стоит три рубля. Но троллейбусы и весело звенящие трамваи заканчивают ходить около десяти вечера, потому что в 23:00 начинается комендантский час. А такси (тоже недорогое) после 21-го скорее всего обойдется по двойному тарифу.

Донецк очень красив даже без скидки на адреналин. Он представляет собой гармоничный синтез русского губернского и большого советского города; его архитектура, в объектах которой по отдельности нет ничего выдающегося, непротиворечива внутри ансамбля и отлично чувствует холмистый балочный ландшафт. Это город, по которому приятно гулять — здесь много зелени и достаточно эффектных ориентиров. В садике возле восстановленного кафедрального Спасо-Преображенского собора орут сойки и сороки, из клумб торчат аккуратно подрезанные черенки роз. Перед собором установлена стела с Михаилом Архистратигом, подаренная киевлянами каких-то пятнадцать лет назад: да хранят вас силы небесные, написано на мове. И они, видимо, хранят. Михаил с крыльями и сверкающим мечом теперь обосновался на гербе Республики.

Донецкие церкви — отдельная строка. Они в прекрасном состоянии, купола сверкают даже на прифронтовых храмах. Когда я спросила бойца, который вез меня в Ясиноватую — не боятся ли они давать такой хороший ориентир для артиллерии — он только повел плечами. Казалось бы, известны специальные прилеты по церквям — но то ли фатализм дончан, то ли своеобразная рыцарская религиозность заставляет их храмы сверкать. Тут же, переваливая гребень очередной балки, мы увидели прилет на позиции ополчения под Ясиноватой — среди затишья, в которое мне повезло попасть. А в самой Ясиноватой на грохнувший издалека артиллерийский залп никто даже не почесался; позже один из местных, хозяин голубятни, сказал про своих птиц — видите, какие они сейчас спокойные… А если бы обстрел намечался, разлетелись бы!

Религиозность Донбасса особого рода — здесь эта тенденция явно сильнее, чем в России, но при этом иного плана, чем народное сельское православие Малороссии и Западной Украины, где чтут каждый церковный праздник недеянием. Донбасс религиозен в смысле сурового препоручения себя высшим силам — в забое, на войне, в повседневных лишениях. Праздник-не праздник — надо работать. Сколько раз я слышала здесь эту максиму: от судьбы не убежишь. Своего рода апофеоз подобного мироощущения — проходная Макеевского коксохимического комбината, где заводские трубы соседствуют с церковным куполом.

Из разных точек агломерации видны огромные терриконы — черно-охристые, зачастую правильных геометрических форм. Они придают пейзажу несколько инопланетный характер.

На дверях некоторых магазинов и офисов висят перечеркнутые значки «Калашникова» — это когда с оружием нельзя. Центровой двор с балкона кафе: видны белые тополя и одна из ахметовских высоток. Можно курить, пить белое вино, в меню есть буайабес. Правда, кроме меня, меню и персонала в кафе никого нет, вообще. На второй-третий взгляд город напоминает тщательно заправленную кровать, чей обитатель то ли в дозоре, то ли в отъезде, то ли вовсе её более не сомнет.

Это довольно сложно уложить в голове — ты находишься в очевидно родном городе, здесь говорят по-русски, то же вероисповедание, тот же бэкграунд, тот же зеркальный новострой, провинциальный ампир и даже хрущевки те же — но при этом совершенная Латинская Америка: вот по улице катится БТР, вот тебя задерживает патруль за фотографирование вокзала, и отпускает не при взгляде на документы, но на сумку с гюйсом Российского флота, который, по случаю, напоминает флаг несбывшейся Новороссии.

И невозможно не осознавать, что твой третий-четвертый-тридцать четвертый Рим как бы то ни было за этих людей вписался, да и правда же не чужие, но потом принялся вилять. И эти люди по-прежнему рады тебе, но радость эта уже переходит в настороженность и некоторое сложное чувство — потому что разница между тобой и ними с одной стороны совершенно не ясна: один язык, культурный код, можно обсудить с детьми шоу «Голос» (взрослым все же не до этого), с другой стороны — вопиюще очевидна; завтра или через неделю ты уедешь в город, который не обстреливают, где не составляет проблемы зайти среди ночи в бар, и, о чудо, расплатиться карточкой, а если твоей маме захочется поехать отдыхать в другую страну, с ее паспортом это возможно, то ее пенсия никуда не денется. А на Донбассе социальные выплаты перестают начислять после нескольких месяцев отсутствия — потому что мало ли что с человеком могло случиться.
И ты, в свою очередь, начинаешь испытывать ощущения тоже весьма непростые, которые составляются из близких к противоположным чувств гордости и досады, или даже стыда — потому что никак не без нашего участия — или безучастия — этот искренний и трудолюбивый город с его людьми превратился в латиноамериканскую окраину, и когда официанты в кафе извиняются, что не могут принять карты Сбербанка, и, краснея, объясняют тебе как можно обналичить деньги, звонят знакомым, чтобы найти какие-то варианты, а ты все не можешь врубиться, как это вообще, и в итоге приезжаешь на главную площадь города, где на углу через сквер со стендом «я сердце Россия» высится офис с зеленой вывеской и логотипом, и надписью на дверях: «отделение закрыто», и стоишь и не понимаешь уже того, как при этом закрытом отделении еще бОльшая часть дончан продолжает вот это — я сердце Россия, а с рекламного бокса на тебя смотрит комбат Гиви и сообщает, что если ты никогда не сдаешься, то рано или поздно увидишь, как сдаются другие.

Трудно также отделаться от мысли, что интуитивная стратегия России по отношению к регионам, стремящихся к воссоединению с метрополией или хотя бы культурной и экономической интеграции с ней де-факто повторяет вековую практику создания своего рода «казачьих окраин» с определяющей ролью в них разного пассионарного люда и неизбежно относительной законностью. Возможно, это как-то работает в сельском Приднестровье или Южной Осетии, но более чем миллионная городская агломерация в таком режиме долго жить не может. Отсюда, при всей яркости и своеобразной привлекательности идеи «народных республик» — неослабевающее ощущение подспудной катастрофы ежедневного бытия для тысяч обывателей, причем оно не исчерпывается смертями и увечьями от украинских снарядов, потому что и помимо них здесь очень трудно живется обычному человеку. Проблемой становятся самые простые вещи, которые в режиме цивилизации и относительного российского благополучия мы попросту не замечаем, воспринимаем как должное.

С тех пор, как я вернулась из Донецка, каждое утро просыпаюсь в тревоге и некоторое время не могу понять, где нахожусь. Вижу за окном не белые пирамидальные тополя, но березу против дома, ивняк у железки и дальние липы парка Заячий Ремиз; с ними приходит ощущение безопасности, но фоном остается еще что-то, чему сложно подобрать определение. Пожалуй, точнее всего будет назвать это чувством того что случилось нечто непоправимое.

Избавиться от него не получается. Наверное, потому что непоправимое действительно произошло; и вместе с тем остается еще целый ряд вещей, которые все еще можно поправить.

Продолжение следует